Butter me up (Auszug)

***

Я – известный коллекционер
несчастных любовей.
Избегая жить жизнью убогой,
Я собираю их на каждой дороге.

Я – чрезвычайно богата,
Ведь они бесценны.
Я храню их в своих палатах,
Растираю, пускаю по венам.

Мой дом мог бы быть музеем,
И из всех видов искусств,
Учитывая отсутствие общей идеи,
Это мог быть музей экстремальных чувств.

Я ходила бы в нем вальяжным гидом.
“Пожалуйста, посмотрите направо.
Это Лена. Я подобрала ее на Крите.
Она была красива, упряма,
по ночам распускала меня на нити.”

“Это Алекс, ему – семнадцать.
Когда мы встретились,
Он боялся даже обниматься.
Саше – тридцать.
Сорок – Вите…” –
В страшном сне и здесь
Их можно только вместе видеть.

В мой музей стремились бы все и никто.
И вот мне уже за сто:
Все давно перестали мне быть интересны,
А никто так и не зашел в него.

Однажды он спросил, могу ли я представить всех своих мужчин в одном месте, и едко добавил: “Им хватило бы одной комнаты и какого размера? Как ты думаешь, им было бы о чем поговорить друг с другом?”

Мне было невероятно жаль, что отныне в этой маленькой и душной коммунальной квартирке среди них всех вынуждена была ютиться еще и единственная “она”.

***

Хочется просто: Жить. Творить. Любить.
И спустя практически столетие
“Ночь. Улица. Фонарь. Аптека”
Внушают то же качество трепета,
Что и тишина внезапно уставшего говорить.

И пока мое тело – смесь боли и детского лепета,
Более волна, чем прямая, из радиоприемника звучит,
Моя жизнь катится из описаний в междометия –
И не поспоришь, и никто не перекричит.

Ну, а мысли о смысле – помесь свинца и меди,
Пялятся в виски прохожим, чтобы их заметили,
Но в ушах “Don’t worry! Be happy!” так льстит.
Я давлюсь молоком “За особый удой пофигизма”
и лечу на полставки духовный цистит.

Мои истерики учащались и становились все менее контролируемыми. Порой я не могла даже курить — серебряный мундштук стучал о зубы противной мелкой дробью, словно ложка о стенки граненого стакана в его неизменном витиеватом железном подстаканнике на поцарапанном столе железнодорожного состава, давно подлежащего к списанию.

В такие минуты она клала меня на пол и всем телом ложилась сверху. “Возвращайся, Алиса!” — повторяла она, удерживая мой взгляд.

Паркет или, если это случалось на кухне, холодная плитка, были неумолимы. Я ерзала, кости хрустели, и тогда лепнина на потолке перекрывала их хруст своим шипящим шепотом. Я рвалась освободиться, но в таком таком положении мое “я” тоже не находило выхода — так она заставляла меня оставаться в себе.

Без нее мое “я” все чаще и все выше ускользало. Я наблюдала за этими все более дерзкими прогулками и стала привыкать и к ним, и к тому факту, что меня хоть и разделили, но над моими обоими “я” уже никто не мог властвовать.

***

Разложите меня по полочкам,
По частям, но найдите мне место.
И достаньте из этой полости
Безвременья и, что хуже, безвестия.

Я разгонялась по деревянному пантону и прыгала в озеро. Мои ноги отрывались от деревянных балок, я ощущала полет. Секунда, и я должна была очутиться в холодной осенней воде. Секунда сменяла секунды, но я не падала. Напротив были треугольные горы. Надо мной лениво тянули свои тела облака — Великая Красота, а я все тужилась и тянула себя вниз или назад. Я хотела в воду или на землю, но я зависла и ничего не могла с этим поделать. Недоумение сменялось страхом, тщетность моих нечеловеческих усилий рано или поздно начинала вселять в меня ужас. От него я обычно и просыпалась.

Мы в очередной раз приняли волевое решение больше никогда не общаться и не искать поводов для встреч, но в этот раз мы его выполняли. Уже на следующую ночь этот сон стал моей единственной реальностью, все остальное превращалось в страшный сон.

Спустя сотни повторений я знала этот сон наизусть — сколько рыб проплывало подо мной, сколько капель воды было в облаках, я подсчитала все листья на деревьях и поименно знала каждую птицу. Я ожидала этот сон с утра, я настраивала себя на него с вечера, но каждый раз был, как первый: я разгонялась, чтобы нырнуть, предпринимала те же тщетные усилия достичь воды или вернуться на землю, недоумевала, боялась и, в конце-концов, впадала в ужас от этой безысходности.

Что-то ежедневно меня обнуляло.

***

В наше последнее утро я сказала:

— Я люблю тебя и хочу остаться с тобой!

Она схватила меня за руку и уволокла за собой в спальню.

Она уложила меня на кровать и спросила, хорошо ли мне виден свиток на стене.

— Конечно, оставайся! Но обещай читать то, что здесь написано вслух по утрам, как свое “Отче Наш”. Ключи, как всегда, в почтовом ящике. Я поживу у подруги, пока буду искать себе другое жилье.

Она взяла свой все еще ни разу не распакованный до самого дна “Freitag” и ушла.

Я осталась на кровати и читала вслух. В речитативе повторений драма растворялась. В конце-концов я громко рассмеялась — такая милая, детская описка.

Я сняла свиток со стены и перечеркнула каждое слово на букву “н”.

***

До тебя – не жила.
После тебя – не жива.
Без тебя – голод.
В тебе – холод.
Земля – больше не шар.
Солнце – в небе пожар.
Дни стали мили.

Еда – из полыни.
Бог – снова не в моде.
Душа летит в шредер.
Войны вокруг, да свалки.
Кто нас сюда звал-то?
Хочется раскрошиться.
Сеять себя птицам.
Ноги воткнуть в небо.
Переродиться где-то.
Все равно, где,
Но там, где ты…
Эра, когда распинают не люди, а мысли.
Псевдосмыслы сталактитами над душею повисли.
Тут бы задуматься и страдать лишь о спасении,
Но я мешу в голове ногами любовное это варение
И посвящаю тебе очередное стихотворение!
Это даже уже не порок, нет!
Это порог моего наваждения!!!
Помяни меня в день моего не-рождения
И погаси над собою зажженый мной свет.

***

Я не написала тебе ни строчки.
Может, я уже не жива?
Небо стягивается из бесконечности в точку,
Оформляя три слова “Я люблю тебя!”

Ты не приехала ни на один День рождения.
Может, ты еще не родилась?
За столом – все мечты да наваждения,
Ах, да, еще боль, да и та напилась.

Мы никогда с тобой не встречались –
На Земле для нас “Мест больше нет”.
Милая, пристегнись в путь отправляясь.
Наш пункт назначения – свет.